Мораль святого Игнатия - Страница 40

Лишь две даты в календаре были ненавистны Горацию де Шалону, и одна из них неумолимо приближалась. Конец ноября нес воспоминание о смерти той единственной женщины, ради которой он был готов потерять и свободу, и жизнь, равно ненавистен был конец февраля, когда вся его семья погибла в беспорядках в Париже в 1848 году. Дюран знал об этом, и выстроил занятия так, чтобы в этот день друг не был занят ни уроками, ни делами. Не удивился, когда утром де Шалон, затемно поднявшись, ушёл в храм.

Гораций молча поставил свечу на канун. Как далеко всё… Но из памяти не уходили ни лицо, ни отравляющие душу воспоминания, ни боль. Нет, мука была сегодня совсем не той, что тогда, одиннадцать лет назад, когда боготворимое им существо за считанные дни сгорело в чаду неизлечимого недуга, но Гораций мечтал о полном забвении, а оно не приходило, и при каждом воспоминании опаляло душу новой болью. Нет, де Шалон уже ни о чём не сожалел. Он сумел пережить распад любви и распад рода — и не просто пережить, но обрести помощь и неожиданную мощь там, где не ведал. На скорбях и потерях его души коснулся Господь. Это стоило всех потерь.

Но Гораций не любил эти даты.

Пламя свечи колебалось на едва уловимом сквозняке храма, воск чуть слышно трещал, и тут Гораций де Шалон в пролёте храмовой арки заметил тёмную высокую фигуру отца Аврелия. Сильвани был удивлён встречей с собратом, но не показал этого. Спокойно перевёл глаза с Горация де Шалона на крохотную свечу, теплящуюся у распятия. Молча подошёл и поставил рядом две других, тихо перекрестившись. Также тихо спросил, кого поминает собрат? Услышав, что невесту, умершую в этот день одиннадцать лет назад, чуть улыбнулся, точнее, губы его чуть дернулись. Гораций, исподлобья взглянув на Аврелия, задал тот же вопрос. Не из любопытства, скорее, из вежливости. Сильвани ответил, что поминает жену и дочь, погибших пять лет назад при пожаре. Гораций про себя подумал, что они похожи — смирить обоих могла только потеря всего, что они считали значимым.

Воистину, чтобы знать жизнь — достаточно пережить несколько смертных скорбей, ибо глубже всего видят в душах те глаза, кои пролили больше слёз. Напасти и горести, Монтень прав, полезны тем, кто просыпается не иначе, как от ударов бича. Страдание вынуждает вернуться к самому себе, и счастье тем, кто, вернувшись, смог найти себя. Он, Гораций, смог. Судя по всему, Аврелий — тоже. Оба иезуита некоторое время молчали, потом отец Аврелий, тихо поднявшись, вышел. За ним вышел и Гораций де Шалон.

В этот вечер, точнее, в эту ночь, имели место странные обстоятельства. Впрочем, слово «странные» здесь не совсем уместно. Скорее, их следовало бы назвать загадочными. Вернувшись к себе в комнату, обставленную с предельным лаконизмом кроватью, столом, стулом и шкафом, отец Аврелий почти без сил рухнул на постель и закрыл глаза. Мысли его, сумрачные и тоскливые, текли медленно и вяло.

Ему снова не хотелось жить.

Сильви… В который раз она вставала перед ним, как живая. Она была сестрой его друга Оноре Сегюра, и впервые он увидел её на пасхальном вечере в университете. Как это произошло? Он и сам не понимал, но всё, чем жил до этого — обучение, подготовка к экзаменам, всегдашние студенческие заботы — разом исчезло, потеряло смысл. Оноре смеялся, дружки подшучивали над его слишком явной влюбленностью, но его учитель отец Доминик Боннар морщился. Не потому, что находил девицу недостойной его лучшего ученика, но потому что, к несчастью, считал её привлекательной. Живая, умная и миловидная, Сильви Сегюр была слишком хороша, чтобы Сильвани не потерял голову — и не было аргументов, чтобы вразумить его. Что скрывать, отец Боннар видел в Ореле Сильвани не только свою гордость, но духовного сына и преемника. Но теперь старик в полной мере осознал своё бессилие: педагогическая карьера и монашество в ордене, о котором Сильвани неоднократно думал, как о будущем поприще, перестали привлекать его. У отца Боннара оставалась крохотная надежда, что красавица Сильви, может быть, отдаст своё сердце другому поклоннику, коих вертелось вокруг немало. Увы, эта надежда тоже просуществовала недолго. Сильви сразу выделила Ореля из толпы своих воздыхателей, и вскоре стало ясно, что дело завершится алтарём. Так и вышло. Всё, что смог сказать своему студенту на прощание отец Боннар, сводилось к удивившей того жесткой максиме, что человек никогда не уйдёт от того, к чему призван Господом, каким бы нелепым искушениям он не поддавался…

Орель Сильвани тогда улыбнулся и пожал плечами. Его ждало счастье.

Сегодня Аврелий то и дело задавал себе этот нелепый вопрос — знай он, что у него всего четыре года, четыре года полного и абсолютного счастья, за которые он обречён заплатить многолетней скорбью по безвременно ушедшим и слезами сироты сына, не помнящего матери, согласился ли он повторить свой выбор? Как это сказал де Шалон? «Три самые страшные потери Любви — потеря любимого, потеря самого себя и потеря любви…» Да, сейчас Аврелий хотел бы сразу предпочесть путь Духа, но познанное счастье тяготило воспоминаниями, отравлявшими покой души.

Глаза ребенка, повторяющие глаза любимой, тяготили, давили мукой.

Отец Боннар принял его тогда — с двухлетним малышом, за которым приглядывала теперь его старуха-мать, с изуродованным лицом и безобразящими шрамами — так, словно Сильвани уезжал ненадолго в соседний город. Старик никогда не досаждал своему блудному духовному сыну болезненными напоминаниями о былом, но чувствовал себя удовлетворённым. Похоронить такой талант в семейке? Отец Доминик был незыблемо уверен, то Господь не попустит подобного. Господь и не попустил.