Мораль святого Игнатия - Страница 8

Его друг Дофин писал не столь свободно и живо, но всегда жалел страдающих — о ком бы ни шла речь. Ему было жаль и несчастного Эдипа, и оставшегося бездетным и никому не нужным Ясона, и Ниобу, и её несчастных детей. Если мать прогневила богов — разве виноваты дети?

Дюпон писал лаконично, без красот и украшений, но его стиль был удивительно взвешен и лапидарен, зачастую в этих строках нельзя было изменить даже запятую. При этом Мишель был куда менее сердоболен, чем Дофин, никогда не высказывал жалости, но не ратовал и за жестокость. В его мыслях проступал жесткий стоицизм. «Что послано — надо пережить и перетерпеть, непереносимого Бог не посылает…» Но чувств не проявлял, не сожалея ни о Эдипе, ни о Ясоне, ни о Ниобе. Коемуждо по делом его.

Дамьен де Моро полагал, что человеку надлежит избегать дурных и глупых поступков. Эдип знал о пророчестве — но женился на женщине старше себя на двадцать лет. Где был его разум? Ясон обещал Медее любовь и верность — зачем же предал её? Ниоба осмелилась сравнить себя с богиней — разве она не безумна?

Котёнку, Эмилю де Галлену, было жаль только Эдипа — потомок чёрного рода, он страдал за грехи предков. Это жестоко. Господь говорит, что не накажет сына за грехи отца. Но ведь пророчество сбылось именно потому, что его исполнения хотели избежать… Странно всё. А вот Ясон в его глазах жалости не заслуживал. Но и Медея была ужасна. Ниобу он не жалел, но оплакивал её детей. Несправедливо это.

Лоран де Венсан в высказываниях по вопросам судеб античных героев проявил направление мыслей, испугавшее Дюрана. Он полагал, что Лай и Иокаста, родители Эдипа, зная, что тому предстоит убить отца и жениться на матери, если не хотели исполнения пророчества — должны были убить Эдипа, а не отдавать его пастухам. Ясону же надлежало сначала разделаться с Медеей, а уж потом жениться на Главке, ну а Ниоба, по его мнению, была просто глупа, разгневав всесильных богов.

Глава 3. Вторжение в души

Из этой главы, где монахи скрещивают шпаги с учениками, становится понятным, какие чудеса способна сотворить любовь. В ней же повествуется и о том, перед чем любовь оказывается бессильна.

Дамьена де Моро не могла не поразить завораживающая внешность Горация де Шалона. Подобное влечется к подобному. Невероятная сила нового учителя потрясала. Скрестив с ним шпаги, вчерашний школьный герой и неизменный победитель всех турниров коллегии ужаснулся. Шпага соперника была в руке Дьявола. При этом ему случайно, о чём постарался Дюран, стало известно не просто о благородном происхождении мсье де Шалона, а о том, что этот графский род дал Франции выдающихся полководцев, министров, советников королей! Свободное и мягкое обхождение, безупречные манеры отца Горация пленили Ворона, образованность его была невообразимой, сила — неимоверной, и к концу первой недели занятий Ворон походил на несчастного нахохлившегося серенького воробышка, в полной мере постигшего своё ничтожество в сравнении с парящим в поднебесье белокрылым орлом.

Тем неожиданнее оказалось для него предложение отца де Шалона позаниматься с ним фехтованием, ибо «хоть он, Ворон, пока не может похвалиться искусством владением шпагой, но всё же из всех своих друзей только он способен овладеть им при его помощи…» Тон отца Горация был наигранно высокомерен, но в голосе проступала добродушная мягкость.

Восторгу Дамьена не было границ.

Однако обучение началось совсем не с приемов, а с молитвы. Дамьен не мог не изумиться тому, сколь смиренно и раболепно простирается отец Гораций у ног Мадонны, сколь благоговейно склоняется пред Господом. «Без Господа человек не сотворит ничего, он бессилен и беспомощен, как сорванная бурей древесная ветвь, обреченная засохнуть. Сила не в руках, но в Господе, мой мальчик…»

Но молитвы чередовались у учителя с забавными сентенциями.

— Орёл обязан научить летать орлёнка, но не должен терять время, пытаясь обучить курицу. Даже если она полетит, чести учителю не сделает. Хотелось бы думать, что я учу не курицу. Запоминай, Орлёнок…

Начались занятия, поразившие Дамьена новыми невиданными приемами, но гораздо большее удивление он испытывал, просто общаясь с учителем вечерами. Его удивляло странное бесстрашие этого человека. Нет, это было не безоглядное мужество и бесшабашная храбрость, которую он не раз встречал в иных мужчинах, в том числе и в братьях. Это была смелость чувства и смелость эмоции, проявлять которые раньше сам Дамьен счёл бы постыдным. Гораций де Шалон никогда не прятал слёз — слёз умиления во время молитвы, слёз восторга над страницами Писания, слёз горести над книгами вымыслов. Не прятал он и чувств — открыто, ничуть не стыдясь, говорил о своей любви к Дюрану, о любви к матери, о любви к Господу, о милосердии ко всем, кто слабее, причём в их число явно попадал и сам Ворон, проронил он и смутившие Дамьена слова о том, что хотел бы гордиться им…

Как можно мужчине плакать? Но слёзы учителя не унижали, но странно возвышали его в глазах ученика, ведь отец Гораций делал то, о чём Дамьен не мог и мечтать. У Ворона несколько изменились понятия о силе. Сила — это то, что исходит из сердца, отданного Богу, услышал он слова учителя. Ничто, изошедшее из такого сердца, не может быть смешным и жалким. Надо сопоставлять масштаб своих деяний и мыслей не с мнениями ничтожеств, для которых не существует ничего подлинного и благородного, но с единственным критерием Истины — Господом нашим Иисусом Христом. Стремясь понравиться всем — никогда не обрести себя, всё, что нужно — подражать Господу. Высшее благородство — жить для Него, работать для Него, походить на Него, быть с Ним…