Мораль святого Игнатия - Страница 15

— Подвижность кисти руки — необходимое условие фехтования. При защитах надо стараться заставить шпагу противника лечь в положение терца. Ударов во французской школе больше, чем в итальянской, и они делятся на простые и сложные. К первым принадлежат фланконада, это боковое нападение под руку противника. Сложные удары состоят в обманах, сиречь, в демонстрации намерения нанести один удар и нанесении другого, например, поворот направо и удар вперед, батман — удар по шпаге и укол вслед. Чтобы вывести шпагу противника из линии прямого удара, делается прием ангаже, состоящий в переносе своего клинка под клинком противника и приложении своей сильной части шпаги к его слабой. Для нанесения прямого удара делается дегаже — перенос своего клинка на другую сторону клинка противника и затем удар. — Отец Аврелий добросовестно демонстрировал сказанное, — при этом надо быть все время в мере, сиречь, не сдвигая с места левой ноги, колоть противника. Притом, чтобы отбить удар после нападения, французу надо встать в ангард, итальянцы же отбивают и до этого — и имеют в этом преимущество перед французами.

Однако, доказать это преимущество на деле ему не удалось, отец Гораций разгадал хитрый трюк отца Аврелия, и вызвал восторженные аплодисменты Ворона. При этом сам де Шалон не мог не наградить своего противника взглядом, в котором читалось неподдельное восхищение. Не на учебной площадке, но в настоящем поединке этот мужчина был бы непобедим. Отец Аврелий ничем не дал понять, что заметил восхищение соперника, лишь губы его чуть смягчились легкой улыбкой.

Он поклонился товарищу по ордену.

— Так победила Франция или Италия? — с улыбкой спросил появившийся из-за дерева отец Дюран.

Он подошёл вместе с Потье и Дофином, давно наблюдал за поединком, и тоже был восхищен мастерством собрата.

— Ты-то хоть, я надеюсь, за Францию? — смеясь, спросил его де Шалон.

— Это еще почему? — с недоумением вопросил Даниэль, — Мой отец француз, но мать итальянка. Я над схваткой.

Оказалось, что у отца Аврелия, наоборот, француженкой была мать, а отец — итальянец. «Вечная судьба полукровок — нигде не свои». С этим не согласился отец Гораций. «Напротив, мы одарены удвоенным пониманием двух народов». «Мсье Орас тоже итальянец по матери?», в голосе отца Аврелия промелькнула тень недоумения. «Нет, его отец был родом из Нормандии, а мадам де Шалон — немка из Эльзаса» Тот понимающе кивнул. Да, его собрат явно был человек севера.

— Важно тщательно отсеять данное тебе и выбрать лучшее, — с улыбкой заметил де Шалон, — как француз, я предпочитаю пиву вино, но, как немец, склонен к философии, как француз, люблю нашу кухню и портных, но лошадей и сапоги куплю в Германии….

Дюран заметил, что отец Аврелий, чуть наклонив голову, внимательно рассматривает Гастона Потье, и по уходе с корта Сильвани тихо спросил у него фамилию юноши. Названная отцом Даниелем, она, видимо, ничего не сказала Сильвани.

Однако это чуть наметившееся потепление отношений прогрессировало весьма медленно. Отец Аврелий был замкнут и чем-то угнетён, но, если трудно проникнуть в душу ребёнка, то как раскрыть того, кто сам привык читать в душах? Даниэль и Гораций, не пытаясь сделать невозможное, старались по мере сил услужить собрату, избегая повода досаждать ему.

Филипп д'Этранж обожал историю. Музеи, предметы старины, монеты, геммы, позеленевшие бронзовые щиты, мечи и колчаны, старинные лампы и украшения, стародавние гравюры и ветхие книги завораживали его не меньше, чем рассказы о вампирах. Египетские пирамиды, погребённые под толщей земли города, аnnales pontificum имели в его глазах ни с чем несравнимую прелесть.

Но Потье, хоть и проявлял интерес к некоторым египетским находкам и читал изыскания отечественных историков, считал, что в истории есть немало страниц, которые были бы великолепны, будь они правдой. По его мнению, история была фрагментом фрагмента, ибо записывается ничтожная доля того, что было, а сохраняется ничтожная часть записанного. Сколько сломано перьев, сколько истрачено чернил, чтобы описать то, чего никогда не было!

Но Дофин полагал, раз всё уходит в историю, то история — это и есть всё. Однако в чём-то соглашался с дружком.

— Игнатий правильно говорил, что история ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков. Но ведь беда в том, что знание прошлого невозможно. Я прочёл тома исторических трудов о революции и понял только то, что подлинные механизмы, двигающие пружины истории, никогда никакому историку не постичь, хоть они одни и те же во все времена. Злоба, месть, зависть, ревность, гордыня, жадность и тщеславие движут людьми, творящими историю, но они не оставляют следов. Кто признается в мести из-за оскорблённого самолюбия, ревности к сопернику, зависти к более одарённому? На бумаге же для потомства записываются строки высокопарной лжи, цитируемой после глупцами. История народов — летопись человеческих глупостей и грехов и — происходящих из-за них бедствий. Но всё равно — как интересны иные мемуары!

Потье брезгливо морщил нос.

— Мемуары! Мифология — и та надежнее. Твоя история есть дурной плод инцеста документа с воображением историка, вот и рождаются мутанты…

— Да, встречаются ошибки и откровенная ложь… Беда и в том, что после очищения истории от лжи, иногда вообще ничего не остаётся. Но все равно — интересно! В летописи истории есть и великие злодеяния, и страсти…

— Да, злодеяниями эта летопись превращается в захватывающий роман, и все во имя справедливости, — кивнул Потье.