Мораль святого Игнатия - Страница 53

Адвокат задумчиво почесал за ухом. Повернулся к мадам де Галлен.

— Вы поняли, мадам, что сказал мсье де Кандаль?

Женщина, сдерживая дрожь, повернулась к ректору. Она отчетливо произнесла:

— Я хотела бы убедиться, насколько сообщенное мне достоверно. Больше я никому и ничем не обязана.

Адвокат и ректор переглянулись. Ситуация усложнялась, но де Кандаль заметил, что де Мирель странно смягчился, и его взгляд стал задумчив и философичен. Под воздействием рассказанного ему клиенткой он ужаснулся, но после, вспомнив восторженные рассказы о коллегии своего племянника, усомнился. Помилуйте, да так ли это? Когда мадам Аманда категорически отказалась назвать имя своего собеседника, это усилило его сомнения в истинности сообщенного. А теперь жесткое высказывание де Кандаля наталкивало на ещё одну причину такого рода слухов. Иезуитские коллегии, дававшие прекрасное образование и воспитание, с их профессиональными учителями, имевшими уже три столетия славу лучших педагогов мира, где восхитительно кормили и следили за физическим формированием питомцев — и притом бесплатные… Все расходы оплачивала Церковь, зная, что из юношей вырастят здесь людей высоконравственных и порядочных и, конечно же, преданных матери-Церкви. Как могли конкурировать с ними светские и протестантские школы, с их дорогим обучением, дурным питанием и, что скрывать, никудышным воспитанием? Но что только они не готовы были сделать, чтобы дискредитировать конкурентов…

— Я полагаю, надо вызвать педагога, — задумчиво заметил адвокат.

Отец ректор кивнул и, позвонив, распорядился пригласить к нему отца Даниэля Дюрана. Тот предстал перед отцом де Кандалем через считанные минуты. Ректор пристально оглядел появившегося иезуита. Неужели он ошибся? Неужели ошибся Лаверти? Ведь знаток людей! Жасинт де Кандаль словно впервые смотрел на этого молодого человека с глазами Христа, нежными белыми руками, спокойного и безмятежного. Было заметно, что на мадам де Галлен внешность педагога произвела большое впечатление. Она недоумённо разглядывала молодого красавца с мягким взглядом чарующих глаз, с ласковой улыбкой на приятных губах. Растлителя сына, негодяя, заранее ожесточаясь сердцем, Аманда де Галлен представляла как-то иначе, хотя, если бы её попросили объяснить, каким он рисовался ей, она затруднилась бы ответить.

Между тем отец ректор, отчасти затем, чтобы самому успокоиться и избавиться от сомнений, отчасти, чтобы показать гостям, что намерен быть объективным, резко объявил учителю, что мадам де Галлен, мать его ученика Эмиля, обвиняет его в растлении сына. Жасинт де Кандаль впился глазами в лицо Дюрана. Однако, на лице отца Даниэля ничего не отразилось. Казалось, он просто в странной оторопи.

— Эмиль сказал вам, что я растлил его, мадам? — похоже было, что если бы отцу Дюрану сказали, что воскрес император Наполеон и снова собирается взять бразды правления в свои руки, в его голосе и то было бы меньше недоверия, — помилуйте, мадам, он, должно быть, и слов-то таких не знает!

Ректор снова вмешался в разговор.

— Нет, это сказал мадам некто, кого она отказывается назвать. Но, тем не менее, познакомьтесь, Дюран, это мсье Жофрей де Мирель, адвокат мадам де Галлен, которому поручено провести расследование этих обвинений.

Дюран пожал плечами, кивнул и сказал, что готов ответить на все вопросы господина де Миреля. Спросил, не отец ли он Франсуа де Миреля, ученика отца Аврелия? Адвокат, внимательно разглядывая педагога, ответил, что мальчик — его племянник.

На все вопросы юриста Дюран отвечал спокойно, по-прежнему недоумевая, кто мог сообщить подобную мерзость матери Эмиля, да ещё так, что женщина, безусловно, поверила обвинениям. Это должен быть человек её круга, которому она должна была доверять. Кто это? Зачем? Эмиль — сирота, если цель наговора — забрать его из коллегии, то кому это нужно? Что за смысл в подобном обвинении? Дюран недоумевал.

День оказался для коллегии трудным. Адвокат без устали беседовал с надзирателями, отцом Горацием де Шалоном, от обвинения сначала остолбеневшим, а после обрушившим на клеветников набор отборнейшей ругани, к которой не прибегал уже десятилетие. Подобное обвинение, по его мнению, мог высказать только последний негодяй. С Дюраном они живут в одной комнате, и не было ни одной ночи, когда бы его друг не ночевал бы в их спальне, везде наблюдатели и надзиратели, коллегия просматривается насквозь, к тому же приписывать подобное омерзительное деяние Дюрану — откровенная низость. Истово и истинно верующий, даже если бы почувствовал искушение «соблазнить одного из малых сих» — Дюран никогда бы не совершил подобного. Просто не смог бы. Но он, Гораций, никогда не замечал в нём даже тени подобного искушения, притом, что друг откровенен с ним, к тому же — исповедуется у него. Он никогда не искушался ни мужчинами, ни детьми.

Мерзейшая клевета.

Мсье де Мирель задумчиво кивнул, затем побывал в библиотеке, на кухне, на корте. Из учеников коллегии первым он побеседовал с племянником. Франсуа пожал плечами и назвал сказанное бредом. Дамьен де Моро взбесился. Последний месяц он возился с Котёнком сутками, и прекрасно знает, что тот только и думал, что о турнире. Какое растление? Никто его не трогал! Эмиль, что, сам сказал это на отца Дюрана? Юрист все же снизошёл до ответа. «Нет, Эмиль не говорил ничего подобного» «А кто же тогда сказал?»

Этот вопрос разозлённого щенка адвокат оставил без ответа.

Мишель Дюпон, сынок Жана, друга де Миреля, сразу понял, о чём его спрашивают, сказывался опыт приюта, где подобное редкостью не было и миновало его самого лишь чудом, но Мишель отверг обвинение по иной причине. Его кровать рядом с кроватью Эмиля, объяснил он, с другого бока — кровать Потье. Оба они могли бы поручиться, что Котёнок был ежевечерне приводим Дамьеном с корта, падал на кровать и спал без задних ног. Кроме того, приписать такому человеку, как отец Дюран, два столь ужасных греха — совращение одного из малых сих и греха содомского — это превосходит всякую клевету. Эмиль, предложи ему отец Дюран что-то подобное, просто упал бы от ужаса в обморок. Кроме того, он, Дюпон, не заметил в поведении Котёнка никаких изменений с начала года, между тем те, кого это касалось, он помнил по приюту, сильно менялись. Никто после не смеялся и даже улыбаться не мог. Котёнок же неизменно был весел и жизнерадостен.